Лето, лето, лето: эстрада обязана исправно производить летние хиты, каждое лето новые, прошлогодние не годятся, что твой снег, сколько зим, сколько лет, вот и перебрали к лету за годы полной радиофикации уже все пристойные рифмы, рок-н-ролл прибавил совсем уже крайности – котлета, комета, то и это, тому уже скоро лет сорок как, и все эти шлягеры-шансоны-фокстроты не обещают никакой, решительно никакой живительной влаги, а только привязывают, приклеивают горожанина к асфальту, липко виснут ему на руках, на крыльях, на ластах, не давая взлететь, взмыть одним махом – и приводниться на лазурной глади, где солнце не душит, а греет на замедленном огне, красит отборным меланином, обволакивает трепетным бризом, сорбетом, крем-брюле, шевелит причёску, укладывает на подвыцветший шезлонг с полотенечным валиком под натруженную поясницу.
Привязчивый мотивчик сходит на нет, провисает под решительным пальцем рифлёная струна, в начищенном латунном раструбе песок, ракушки, хитиновая шелуха, голос булькает, слов не разобрать, щёлкает недрогнувшая клешня, и вот уже перерезан провод, вырвана жила, отдан конец, и посудина покачивается на волне безо всякой связи с краем земли, а в семи обещанных футах под ней неспешно разматывает мускулистые кольца престарелый морской змей, сельдяной король, повелитель садовых угрей, двуносых обоюдопротивных химически-жёлтых мурен, и развившись, распрямившись во всю трубопроводную длину переводит чернёную стрелку барометра на великую сушь.
Отпускной день переламывается по полуденному шву, заворачивается водорослевым роллом вокруг мякоти несклоняемого авокадо, растекается копеечной содовой по крахмальной салфетке. Звон оборотной тары, перкуссия столовых приборов, музыка сфер, в многогранном стакане буря и натиск, и до дна на одном дыхании не донырнуть.
Пухлая луна безнаказанно перешагивает отброшенный хвост мазутной тени, где вброд, где вплавь вываливается, чуть припоздав, на беззвёздную твердь, и сквозь булавочную диафрагму разглядывает, как одинокий чёрно-белый астронавт поправляет мятый штандарт и отдаёт подступающему вакууму салют негнущейся перчаткой. Механическая, каменная, перепончатая рука слепо промахивается мимо приветственного пожатия, от дрессированного платана отделяется первый жёлтый лист, ложится ровным килем на присмиревшую пену прибоя, берёт на борт всех спасшихся строго попарно и отчаливает прочь, теперь уже по-настоящему безвозвратно. Пишем новое лето, два в уме.